Милорад Павич «Вечность
и еще один день». МХАТ им. А.П. Чехова. Постановка Владимира
Петрова, сценография Валерия Левенталя.
Автор романа-лексикона «Хазарский словарь»,
романа-кроссворда «Пейзаж, нарисованный чаем» и иных
интерактивных бестселлеров, где ход сюжета и развязка
определяются то формой песочных часов, то «звездной мантией»
— чередой знаков зодиака, то расположением карт таро, то
волею театральной публики, приехал в Москву на премьеру
пьесы «Вечность и еще один день».
Интерактивная «Вечность» Павича — как морской песок.
Три пролога и три финала дают возможность в девяти вариантах
представить действо о любви пятнадцатилетней барышни Калины
и Петкутина, глиняного человека, в которого цареградский
чародей Авраам Бранкович вдохнул рыцарскую душу.
МХАТ из девяти вариантов взял два: пьеса Павича идет в
«мужской» и «женской» версиях.
Зрители «мужской» версии увидят в качестве пролога спор
между Петкутином и его Душою, происходящий на небесах, в
доме Софии, Премудрости Божией. Финал им выпадет печальный.
В античных руинах, где два веселых каменотеса, сербская
родня могильщиков из Эльсинора, выбивают на надгробиях
героев их имена, появляется бессмертный Петкутин и с ним
бродячие актеры, ведущие на бечевках по небу две бумажные
Рождественские Звезды. Они играют святочный вертеп:
Златорунный Баран, река Иордан и Яблоня поклоняются Младенцу
Христу, Богородица в синем плаще напевает духовный стих.
Цареградский Голем, потерявший возлюбленную, уходит за своей
нечеловечьей Звездой искать новую душу там, где времени
больше не будет…
А зрители «женской» версии увидят, как в Белграде
1910-х, на взгорье, под черепичной крышей, среди тамбуринов
и скрипок, развешанных по стенам, как связки перца,
Музыкальный мастер в обтрепанном сюртучке (Виктор Гвоздицкий)
продаст Петкутину (Егор Бероев) виолончель для
возлюбленной, растерзанной балканскими вурдалаками двести
лет назад. И даст в придачу яйцо магической курицы,
позволяющее изъять из Вечности день, когда погибла Калина
(Дарья Мороз, студентка Школы-студии МХАТа).
«Прологи» и «эпилоги» идут на высоких подмостках –
зритель видит их сквозь широкую прорезь в глухом черном
занавесе. Вознесенный на высоту, тонкий и цветной, вполне
реалистический театр Владимира Петрова приобретает четвертое
мистическое измерение: простой, но действенный
пространственный фокус сродни сюжетной игре самого Павича.
Традиционная точность Художественного театра лучших его
времен сочетается с темной символикой монологов Хазарского
мудреца Мокадаса аль-Сафера (Виктор Гвоздицкий), белые
складки одеяний его учеников отсылают к русской сцене
1900-х, к эпохе освоения пьес Метерлинка. Воздушная,
условная (в том числе, вероятно, и в силу малого
сценического опыта) игра юных героев сочетается с игрой
Виктора Гвоздицкого, применяющего все богатство интонаций,
всю тонкость своей саркастической мимики. На фоне черного
задника и белых лестниц-руин блещут короткие плащи и широкие
парчовые рукава, береты и колеты эпохи барокко.
…В данном случае в театр приходит читатель Павича.
Знающий, что не возможностью бросить кости сюжета наудачу
хороши его тексты. И правит ими не loser, а genius loci –
дух Балкан. Античные руины и хазарские сосуды, турецкие
сласти и австрийские мундиры, афонские монахи, серебряные
пули, цыганские скрипки, византийские геммы, дыхание Венеции
и Петербурга, фасоль с горными травами и засахаренные
фиалки, пастушья овчина и константинопольские шелка, ладан
Страстной седмицы и духи «Black Bvlgari» unisex, острое
чувственное восприятие жизни и мистические максимы («Чем
больше свечей погашено, тем гуще тьма…») составляют паззл
его прозы. Ставя пьесу, уступающую в блеске «Пейзажу,
нарисованному чаем» или мощной новелле «Леандр», МХАТ сумел
передать это дыхание. Как некий день – в скорлупе яйца
магической курицы, в спектакле дышит мир «Павича вообще».
Можно предсказать: в «павичевы» вечера большой зал в
Камергерском будет заполнен совершенно определенным, молодым
зрителем. А в «О.Г.И.» на Пушкинской яблоку негде будет
упасть: при разъезде публика переместится туда.
|
