 |
@
«Иностранная литература», №11, 2002г. Наталья
Старосельская |
|
|
"Fabula rasa". |
|
Это история без начала и конца, потому что завязка
ее принадлежит Вечности, а финал зависит от Времени,
в которое исторгает нас, независимо от нашей воли,
Вечность. И каждый миг обладает неповторимой,
собственной оболочкой; в ней, в этой оболочке, все и
разрешается всякий раз по-разному — в варианте
мужском, жестком, трагичном; в варианте женском,
более мягком, примиряющем. Или в каком-нибудь
другом, еще неведомом нам варианте. |
|
Так считает сербский писатель Милорад Павич,
покоривший едва ли не весь мир своими книгами,
которые, строго говоря, являются одной-единственной
книгой с бесчисленными вариантами, сюжетными
поворотами, но, в сущности, представляют собой
заранее обреченную попытку уловить Вечность, подобно
тому, как ловят чужие сны его персонажи-ловцы.
Поэтому, предваряя “Хазарский словарь”, Павич сразу
определяет, что в этой книге нет ведущего и
ведомого; есть тот, кто добровольно и очень
индивидуально вошел в круг вечных проблем: “Каждый
читатель сам сложит свою книгу в одно целое, как в
игре в домино или карты, и получит от этого словаря,
как от зеркала, столько, сколько в него вложит,
потому что от истины — как пишется на одной из
следующих страниц — нельзя получить больше, чем вы в
нее вложите… Чем больше ищешь, тем больше
получаешь…” |
|
Так вслед за Милорадом Павичем считает и режиссер
Владимир Петров, дебютировавший в Москве на сцене
МХАТа им. А. П. Чехова спектаклем “Вечность и еще
один день” по пьесе Павича, созданной на основе
фрагментов “Хазарского словаря”, ставшего едва ли не
культовой книгой для сегодняшней молодежи, и
“Пейзажа, нарисованного чаем”. |
|
Владимир Петров — режиссер, наделенный незаурядным
интеллектом и театральной изобретательностью.
Работая на протяжении десятилетий в Риге,
Севастополе, Киеве, Харькове, Омске, он поставил
около пятидесяти спектаклей. В Омской драме Петров
осуществил постановку романа Кобо Абэ “Женщина в
песках” (за которую был удостоен национальной
театральной премии России “Золотая маска”), а затем
пьесу Карлоса Фуэнтеса “Церемонии зари”. В
соединении с “Вечностью…” Милорада Павича эти
спектакли могли бы составить своеобразную трилогию
театрального освоения особого пласта культуры. Друг
от друга внешне изолированные, на глубине, по
справедливой мысли режиссера, они связаны
нерасторжимо и очень тесно. |
|
Если не знать даты рождения Милорада Павича, можно
легко обмануться, представив его человеком
“компьютерного сознания”; каждая его книга
складывается из историй, казалось бы, ничем не
связанных, кроме какой-то метафизической, даже
мистической нити. Его сюжеты рождены ощущением
истории культуры как живого и логически
организованного постижения человеком себя в мире и
мира в себе, они пронизаны собственными и чужими
снами, их переплетением, их бесконечной
повторяемостью. |
|
Они рождены совершенно особенным, обостренным
чувством Времени и Вечности: “… для каждого
мгновения… в качестве материала использованы
потертые мгновения прошедших веков, прошлое встроено
в настоящее и настоящее состоит из прошлого, потому
что другого материала нет. Эти бесчисленные
мгновения прошлого по нескольку раз на протяжении
веков использовались как камни в разных постройках;
и в нашей нынешней жизни, стоит только присмотреться
повнимательнее, можно совершенно ясно распознать их,
так же как мы распознаем и вновь пускаем в обращение
золотую монету времен Веспасиана”, — пишет Павич. |
|
Не
случайно, работая над спектаклем, Владимир Петров не
удовлетворился лишь пьесой “Вечность и еще один
день”. Поняв умом и чувственно ощутив, до какой
степени связаны книги Павича не только сюжетно, но в
первую очередь внутренне, этим глубоким, обостренным
поиском “золотого сечения”, режиссер максимально
использовал и другие произведения писателя,
заимствуя из них не отдельные фразы или сюжетные
ходы, но тот угол и объем зрения, что возникают как
единственно возможные. |
|
Поистине — “Чем больше ищешь, тем больше получаешь…” |
|
В
предисловии к пьесе Милорад Павич предлагает тому,
кого заинтересует “Вечность и еще один день”,
использовать различные варианты сочетаний, при
которых неизменной остается лишь “основное блюдо”
его театрального меню — история о Петкутине и
Калине. “Закуски” и “десерт” каждый волен выбирать
по-своему, в результате чего может получиться девять
вариантов одной пьесы. |
|
Разумеется, это игра, которую сербский писатель
высоко ценит и искренне любит. Но игра отнюдь не
самоцельная; она дает право выбора — иллюзорное,
ведущее к бездне самообмана, но все же… Кого не
искусит, не соблазнит хотя бы и призрачная
возможность выбора своей судьбы?.. Тем более что эта
возможность в равной мере относится к режиссеру,
артистам, зрителям — так же, как не отделяет себя от
читателя Милорад Павич, не отделяет себя от
зрительного зала сцена театра. |
|
Владимир Петров поставил фактически два спектакля —
женскую и мужскую версии, и, твердо соблюдая правила
игры, придумал “для чистоты эксперимента”
анкетирование зрителей. Когда вы входите в театр,
вам предлагается проголосовать за ту версию, которую
вы хотите увидеть. Перед самым началом голоса
подсчитываются, и артисты, занятые в спектакле
“Вечность и еще один день”, узнают вместе со
зрителями, что им предстоит в этот вечер играть. |
|
Прием абсолютно в духе Павича, написавшего в романе
“Внутренняя сторона ветра”: “В те дни ждала Леандра
его fabula rasa, его “пустая история”, и умоляла о
том, чтобы он наконец в нее вселился”. Поэтому
вдвойне трудно удержаться от соблазна и не
попытаться вставить себя самое в эту удивительную
“пустую историю”, которая происходит на сцене МХАТа
им. А. П. Чехова каждый раз по-разному. |
|
|
|
Итак, вариант первый — “Засахаренные фиалки”. |
|
|
|
Эта история берет свое начало в выстроенном
художником Валерием Левенталем черном пространстве,
плотно обступившем освещенный прямоугольник, где
священнослужитель хазарского храма Мокадаса Сафер
(Виктор Гвоздицкий) поучает юных и неискушенных
послушников и послушниц. Потом поле ее расширится —
возникнет фрагмент лестницы, сидя на котором девушка
Калина (Дарья Мороз) будет водить смычком по струнам
виолончели и мечтать о возлюбленном. Это Душа будет
звать Плоть, чтобы слиться не во Времени, но в
Вечности, и потому ничто не станет постыдным в этих
страстных мольбах, в этой чувственной пластике. |
|
Магия колдовства и красота старинных обрядов,
музыкальные переплетения, в которых слышатся то
простой звук пастушеского рожка, то струнная
мелодия, то мерный перестук пляски, то легенды и
вымысел — все это переплавлено Милорадом Павичем — а
вслед за ним удивительно чутким к мотивам вечным и
временным Владимиром Петровым — в Космос, строго и
жестко организованный свыше, потому что только там
известно, где с первым, вторым и третьим ударами
колокола должно оказаться тело, не ведающее своего
имени. Душе дано знать все немного раньше, ей
дарована сила пророчества и ясновидения, но сама по
себе она ничего не может. Телу дано ощущать,
действовать, но и оно само по себе ни на что не
способно. |
|
Этой тайной владеет граф Авраам Бранкович (Сергей
Колесников) — колдун, который, вероятно, именно за
свой дьявольский дар наказан Богом: у его старшего
сына Гргура руки по локоть в крови, а младшему сыну
Виду не суждено жить, продолжать род, потому что он
одержим непонятной болезнью. И тогда Бранкович
создает из глины юношу-сына Петкутина, в которого
вдыхает жизнь. |
|
Это пока еще тело без души, не опаленное чувствами,
не обремененное ни опытом, ни культурой, ни
традицией, а значит — по Павичу, — не ведающее себя.
Егор Бероев играет Петкутина настолько
органично и просто, что с момента его появления
напряжение словно возрастает само по себе — сложный
мифологический мир упрощается и… удивительным
образом очеловечивается. Из Космоса мифологических
сцеплений мы перемещаемся в мир простой человеческой
истории любви — пластически решенная любовная сцена
героев настолько красива, дышит такой страстью и
нежностью одновременно, что дух захватывает!..
Петкутин и Калина обретают друг друга ненадолго, их
свадебное путешествие в развалины античного театра
закончится трагически: почуяв запах свежей крови,
бесшумные тени мертвецов превратятся в вампиров и
разорвут не Петкутина, порезавшего руку, но его
душу, Калину, потому что в самый страшный час Душа
заслонит собой Тело, ради которого живет. И будет
тело обречено на странствия во Времени и Вечности… |
|
С
момента встречи и любовной сцены Петкутина и Калины
все в этой истории захватывает, становится как будто
пережитым когда-то; магия снов, предвидений, тяготы
расставаний властно забирают в свой плен, провоцируя
собственные переживания и воспоминания. И с этого же
момента всё в спектакле Владимира Петрова становится
живой болью. Болью встречи, узнавания, потери и —
путешествия в Вечности, когда поиск покинувшей Тело
Души не прихоть, не минутный каприз, а горькая,
очень горькая необходимость. Потому что нет ничего
страшнее Времени, которое жестоко и грубо обрывает
течение Вечности. Нет, не обрывает —
приостанавливает, и это оказывается еще страшнее,
потому что недолгая остановка — может быть, самое
мучительное страдание и самое жестокое испытание для
тех, кто должен продолжать жить… |
|
Спектакль В. Петрова изысканно красив, от него
исходит особый, пряный аромат; четко
сформулированная мысль и тонкие чувства связаны так
же прочно, как Душа и Тело в истории, рассказанной
М. Павичем. В финале женской версии Петкутин
покупает у лавочника-еврея яйцо, в котором скрыт
“еще один день”. Он раздавливает его и оказывается в
древнем амфитеатре, заполненном нынешней молодежью.
Среди этих людей он находит свою душу, Калину. И
безучастно движется в центре площадки маятник,
востановивший равнодушный ход, прибавивший к
Вечности всего лишь один день… Надолго ли слились
вновь Тело и Душа? — скорее всего, нет. |
|
|
|
Вариант второй. “Кофе без сахара”. |
|
|
|
Начало этой истории: за роскошно накрытым столом,
где госпожа София (Наталья Егорова) принимает своих
гостей — Тело и Душу, столь же неискушенных, как и
послушники Мокадасы Сафера. Вычитывая знаки
будущего, а может быть, и прошлого на столовых
приборах, оба они обречены на изгнание: Душа за то,
что не отгадала загадку госпожи Софии (Мудрости),
Тело — за то, что угадало ее тайну. Это изгнание
подобно изгнанию из Эдема. Здесь начало гораздо
жестче, чем в женской версии, оно сразу же
определяет круг страданий, по которому вынуждены
будут кочевать в веках разлученные Душа и Тело,
потому что именно в сконструированной Владимиром
Петровым мужской версии спектакля прозвучит горькая
и безысходная мольба: “Душа моя, я устал. Отпусти
мое тело и дай ему отдых”. |
|
Эти слова во всей своей жестокости отзовутся в
эпилоге, который будет совсем не таков, как в
женской версии. “Засахаренные фиалки” счастливого
финала, сладковато-терпкий десерт женской версии
станет горьким и крепким кофе без сахара, поданным
на десерт в версии мужской. Владимир Петров идет в
своей игре дальше Павича — если версии “Хазарского
словаря” отличаются несколькими фразами, версии
“Вечности и еще одного дня” действительно выглядят
как мужское и женское восприятие мира, жизни, любви. |
|
Петкутин женской версии, узнав тайну куриного яйца,
попытается переиграть прошлое. Калина мужской версии
вызовет графа Бранковича на свидание и потребует у
него “еще один день” для того, чтобы самой провести
эксперимент и создать глиняного Петкутина, который
вспомнит, что она — его Душа. И ее не пугают
предостережения Бранковича, что, скорее всего, из ее
попытки ничего не получится. |
|
Эксперимент не удастся, из разбитого кувшина
вырвется красное пламя, глиняная кукла останется
куклой с безвольно висящими конечностями. И тогда
произойдет страшное. На наших глазах героиня,
опустив на миг голову, натянет на нее облегающую
шапочку — так, по пьесе, опадут с нее роскошные
волосы и она вновь и уже навсегда обратится в тень.
Когда Калина поднимет голову — на зрительный зал
взглянут мертвые глаза… |
|
Потому что, как сказано в “Хазарском словаре”, “если
от Бога можно потребовать и даже получить вечность,
то противоположное вечности — время — мы можем взять
только у Сатаны…” |
|
В
неизменной основной части есть примечательный
эпизод. Когда мать Калины приходит за советом к
старому другу умершего мужа отцу Элеазару (Виктор
Гвоздицкий), он рассказывает ей историю Петкутина и
объясняет, зачем нужна генная инженерия, которой
занят граф Бранкович. В разных версиях Виктор
Гвоздицкий по-разному произносит одни и те же слова:
то поэтично, то иронично. И его откровенная ирония в
мужской версии вызывает неожиданную реакцию: “Мы
хотим отказаться от некоторых наших заблуждений,
изменить представления о морали, само понимание
жизни, — говорит отец Элеазар. — Нам придется
усвоить, что мы одни в мироздании, и от нас будет
зависеть, используем ли мы это знание во благо или
во зло. Нам придется договориться о том, каким путем
пойдет человечество. Возможно, мы приблизимся к
пониманию проблемы жизни во Вселенной вообще…” |
|
Неужели это единственное, что нам осталось после
того, как сами по себе изменились представления о
морали и понимание жизни? Чему же в силах помочь
тогда генная инженерия? И насколько она научна, если
невозможна без “поиска первого человека, Адама, душа
и тело которого огромны”?.. |
|
Милорад Павич во всех своих изощренных играх с
сюжетами, сопряжением несовместимых линий, эпох,
народов все же остается автором глубоко лиричным.
Его “компьютерное сознание” — тоже игра,
рассчитанная на тех, кто уже давно отвык
разговаривать на другом языке и читать простые,
древние, как мир, человеческие истории. Вступив в
эту игру, начинаешь ощущать какой-то иной объем
жизни. Это происходит и в книгах Павича, и в
спектакле Петрова, и становится самым главным, самым
дорогим в общении и с театром, и с книгой. |
|
В
предисловии к “Хазарскому словарю” сказано:
“Писатель не советует читателю браться за эту книгу
без большой необходимости. А если уж он захочет
поинтересоваться ее содержанием, то делать это нужно
в такой день, когда чувствуешь, что ум и
осторожность способны проникнуть глубже, чем обычно.
Читать ее следует так, как треплет человека горячка
или жар лихоманки, болезни, которая приходит
приступами, через день…” |
|
Можно было бы с раздражением подумать о кокетстве
Павича, если бы не одно “но”. Я начинала читать
“Хазарский словарь” несколько раз и не могла
преодолеть чего-то в себе. Может быть, ум и
осторожность действительно были в те дни
недостаточно обострены и не стремились проникнуть
глубже, чем обычно. Не знаю… Но после женской версии
спектакля я поняла, что не в силах расстаться с
миром, созданным для меня Милорадом Павичем и
Владимиром Петровым. Этот мир захватил меня в свой
плен, закружил в вихре вопросов, ответы на которые
никто не подскажет.
Fabula rasa требовала наполнения моими мыслями,
чувствами, нервами, кровью... И я вошла в нее.
Видимо, уже навсегда. |
|
|
|
